Марианна
Гончарова


 

Цитаты из рассказов и повестей Марианны Гончаровой

 


«Чудеса близко. Иногда слышен звон, приближение чего-то, видна какая-то вибрация в воздухе… Со мной они происходят, и тогда я думаю, что кто-то их для меня устраивает... Кто-то.»

 

«Как же я люблю смотреть и при этом видеть. Человек, который никогда не терял зрение, не сможет меня понять.»

 

«Вдруг в этом сизом дне что-то пропела птица за окном… Какая смелость, вы подумайте, мокро, холодно, серо, а она поет…»

 

«Вчера встретила лошадь. И мы с ней стояли. Она такая немолодая, уставшая, я тоже не в лучшей форме…»

 

«Кажется, письма уходят куда-то в пустоту, в никуда, и где-то на какой-нибудь альфе Центавра сидят на краю света зелененькие человечки, читают мои письма, хихикают или печалятся, болтая ножками…»

 

«Весна является первой к тому, кто ее сильнее ждет.»

 

«Все-таки лето несколько вульгарно. Весна слишком сексуальна и напориста. А осень красивее и весны, и лета. Лето нахально, осень благородна. У нее манеры…»

 

«Сегодня утром разбирала белье из стиральной машины… Опять пропали носки… Один есть, второй исчез… Есть где-то, по нашей с Линочкой теории, страна одиноких носков… Туда они и уходят.»

 

«Если кто не знает, человека, особенно маленького, надо обнимать минимум семь раз в день. Минимум. А то и больше.»

 

«Больше всего на свете я боюсь потерять способность удивляться. Мне всегда жалко людей, который пожимают плечами и говорят: я уже ничему не удивляюсь…»

 

«…почему самое прекрасное на свете, самое значительное или просто милое и симпатичное Бог выкрасил оттенками зеленого – деревья, травы, мой любимый берет, попугайчиков, крыжовник... <…> изумруды, зеленку, медный купорос, глаза моего кота Мотека, «Тархун», разрешающий движение кружок светофора, арбуз, лягушек…»

 

«Вот если сидит в кондитерской компания девочек… так примерно от двадцати до девяноста двух лет… И оживленно – кистями рук, и поводят плечиками, и глаза за челку закатывают… Это они о чем? О мужчинах? Ха! <…> Это о важном! Это о капелюшках. Так у нас называют шляпки.»

 

«Все смешалось, люди из разных краев научили друг друга хорошему: своим традициям и обычаям, как лучше строить, как готовить еду, что петь, во что наряжаться, как принимать гостей, научили хорошим манерам, отмечать национальные праздники, а главное, радоваться жизни.»

 

«Зяблик отвечал, что он лучше останется владельцем одной чайной чашки, одной чайной ложки и одних своих двух домашних тапок. Чтоб легко было передвигаться по жизни от стола до дивана.»

 

«Ну мы и отвлеклись, правда, не случайно – вдруг увидели в луже огромную жабу. Такую жабу! Жабу ослепительной красоты – сама бурая, грудка алая, сидит, пыжится, вроде как пугает нас.»

 

«Ко мне вышел мальчик, меньше самой маленькой девочки в классе, ростом с корзину для бумаг, зеленую такую, у Сметаны под столом, и, выходя из класса, сообщил классу туда, себе за плечо, а ко мне мамочка пришла в школу, ура. А потом задрал на меня свою веселую и смышленую мордаху.»

 

«Вокруг персоны суетятся, юлят, программку, то се. Рядом персонина супруга в атласном длинном и в убиенных нежных маленьких зверьках, дальше в этом же ряду персонины приближенные с супругами тоже в шкурах животных, занесенных в красную книгу практически. И с ними рядом, через одного эти промышленные холодильники сидят – охрана.»

 

«...я знала, что после того, как они там наругаются всласть, надо будет накапать им в их рюмочки. Деду – от сердца. Бабушке – от печени. Из одного и того же пузырька.»

 

«Дедушка переодевается и идет пристраивать рога в чьи-то хорошие руки. – На чью-то хорошую голову... – комментирует бабушка дедушкины благие намерения.»

 

«По городу разнеслась весть, что попугай Горевоцких разговорился и раскрывает секреты прошлого, разоблачает пороки прежних хозяев и при этом матерится голосом бывшего директора сто первой школы.<…> Из Израиля, Штатов, Австралии, Венесуэлы полетели срочные телеграммы: «Не верьте попугаю! Он все врет!»

 

«По давней привычке к порядку Лазарь называл жену Женой, сына Сыном, кота Котом, а тещу – опять же исключение – именовал почтительно Мамашей. Соответственно собака получила имя Собака.»

 

«Умнейший парень, Собака умел выполнять все команды. Лучше всего у него выходила команда «Чужой!».<…>И еще замечательная команда: «А где любимый Собака чемпиона республики в среднем весе боксера Лазаря Собельмана?» И Собака мчался к хозяину, заливисто лая и прыгая, радостно лизал Лазаря в нос и приговаривал собачьи нежности. Ну не счастье ли?»

 

«Когда я состарюсь окончательно, я уеду в Англию и пойду в переводчики. Нет, вы не поняли. Я буду переводить животных. Через дорогу.»

 

«Манюня с ужасом думала, что вот она, уже не очень молодая женщина, фармацевт, мать двоих детей, дочь таких приличных родителей, внучка замдиректора базы галантерейных товаров, племянница раввина Черновицкой синагоги, висит тут, в Ленинграде, на чужом подоконнике!»

 

«Владка прямо из загса позвонила домой и сказала буднично: – Мам... это... Чево я хотела сказать... Эммм... А! Вот! Будь другом, почисти картошку, я замуж вышла.»

 

«Да, Пава был не идеал. Мелкий, сутулый. И нос валялся у него на лице. И уши где-то развевались за спиной. И волосы росли кустами. Но зато чувствительный, тонкий такой, знаете, и легкий, как птица небольшая. Например, пингвин.»

 

«…он был такой терпеливый, этот Пава. Он так нежно относился к Евиной прабабушке. Когда он перевозил Евину прабабушку, все Черновцы бежали за машиной. Думали, что переезжает свалка. Потому что Пава согласился взять всё!»

 

«Дело было перед праздниками, народу в салоне – не протолкнуться, а тут два цыгана лезут с огромными мешками. Ну куда вы, куда? Пассажиры их усмиряют, – мол, и так тесно; а они в крик: у нас билеты, вот! Два! Лезут себе на задние сиденья, расталкивают всех. И как только автобус тронулся, из этих двух мешков с шумом и гамом полез дружественный нам цыганский народ!»

 

«Участковый быстро разошелся, шмякнул фуражку оземь и с восторженными криками пошел плясать, топать пятками, при этом не забывая придерживать кобуру, с которой не сводили глаз и хозяева, и гости. Очевидно, прецедент уже был.»

 

«Музыканты безмолвствовали. Участковый сделал вид, что вытаскивает пистолет. Музыканты сделали вид, что встают. Участковый вытащил пистолет. Музыканты встали...»

 

«И все, кто едет через наши места, любуется в окошко и восхищается: слушай, вот это да! А дай-ка задержусь тут ненадолго, что-то мило мне тут… И это ненадолго растягивается надолго – на века.»

 

«Что вас удивляет? "Аиэрини" вас не удивляет, а "Дохлый Роман Васильевич, заведующий клубом" удивляет. А вот пара молодоженов – Марин и Романа. Ничего я не путаю! Он – Марин. Она – Романа.»

 

«Я страшно волновалась, а вдруг, когда мама и папа будут в Ленинграде, в это время сестра Танька появится, и что мы с бабушкой с ней делать будем без мамы?..»

 

«Ко мне вышел мальчик, меньше самой маленькой девочки в классе, ростом с корзину для бумаг, зеленую такую, у Сметаны под столом, и, выходя из класса, сообщил классу туда, себе за плечо, а ко мне мамочка пришла в школу, ура. А потом задрал на меня свою веселую и смышленую мордаху.»

 

«И достаточно малейшего повода, чтобы тетя Дина Самохвалец, порывшись в пуговицах своего необъятного халата, ткнула в нее железным своим указательным пальцем и завелась с пол-оборота. Когда она орет, собаки прячутся в щели и подвалы, коты прижимают уши, птицы падают с неба замертво, в домах звенят стекла и люстры, а электрики и сантехники нашего ЖКХа моментально писаются от страха.»

 

«Котлета вдруг с усилием развернула за спиной два небольших крылышка, подняла их, как параплан, вытянулась, оттолкнулась и сиганула с моей руки в темную прохладную ночь. Ветер подхватил Котлету и понес ее все выше и выше, а поезд поехал дальше.»

 

«А эта Сабачька... Да-да, именно так написано в ее ветеринарном паспорте: собака-метис по имени Сабачька по фамилии Кондратьева. Хотя сама Сабачька уверена, что ее имя Обедать, фамилия Идитеужинать, а кличка Ктоэтосделал.»

 

«Человек-чайник. Нет, не тот, что, безнадежно задумавшись, застывает перед монитором. Настоящий... Сидит, нормальный такой, а потом как закипит, как загудит, как плюнет кипятком во все стороны... Потом остывает медленно, и опять тихий. Потрогаешь его бочок, а он спокойный стоит, холодный, обиженный... <...> Есть еще знакомые, прекрасные люди: человек-сад, человек-одеяло, человек-праздник. С ними рядом так себя и чувствуешь. Как в саду. В тепле и уюте. Или как будто у тебя праздник. И наоборот, есть человек-хамство. Брат двоюродный человека-ненастья. Выходит из дому, как на охоту. Ждет, кто заденет. А если не заденет, он сам найдет к чему придраться.»

 

«Слушайте, откуда столько чудаков у нас в городе? Ну откуда? Один хвастается, что он лекарь-врачеватель. А сам без диплома вообще и анатомический атлас в глаза не видел, позвоночник от зубов отличить не может.»

 

«– Дожились! Что они ели?! Чем закусывали?! Они астры ели! Четыре известных в городе человека, уважаемые даже, можно сказать, люди сожрали клумбу. Чужую! Соседскую! Под маслом для загара! Они сожрали астры Гончаровых! Нет, хоть бы женщинам цветы подарили или продали на худой конец, так нет – они их съели!»

 

«Чудо – мой собственный личный удобный небольшой космос, где все зависят друг от друга. Я зову и впускаю сюда всех безоружных. Всех – из прошлого, из настоящего, из будущего. Всех, кто смеется или плачет. Или злится и не понимает почему. Всех-всех неравнодушных.»

 

«Чудо – жить, уважая своих читателей: и тех кому нравятся мои книжки, и тех, кому – нет. Жить, любя всех моих персонажей. Жить, из минуса извлекая плюс, и верить, что, как сказал кто-то мудрый, даже черная полоса может быть взлетной.»

 

«Ночь охорашивается, как опытная, избалованная примадонна: примеряет то одну брошку, то другую, то целое сверкающее ожерелье. И пудрится, сдувая лишнюю пудру с пуховки, как в старом кино. И тогда по небу несутся легкие тени облаков. Ночь волнуется перед выходом.»

 

«В каждом доме – свой мир, своя вселенная. В каждом доме есть свое небо, и свое божество, и своя дата дня творения, и разные, такие разные по цвету и размеру сандалики у входа.»

 

«...нас с Кузьмичом ведь родители хорошо воспитывали: учили быть приветливыми, здороваться, уступать место старшим в общественном транспорте и в очереди, пользоваться носовым платком и держать в чистоте себя, одежду, мысли и намерения.»

 

«Легкими лапочками по еще теплой крыше бежит ко мне кошка Скрябин. Никакой фамильярности, никаких объятий или поглаживаний. Уважает, но держит дистанцию. Все на равных. Сидим вдвоем, рядом, она и я. Сидим и ждем звездного дождя.»

 

«Тут одна мышь случайно как-то залетела к нам на террасу, застряла в виноградной лозе, и мы с дочкой так визжали, что она, бедная, схватилась лапой за сердце, выдохнула «пардон муа», выбралась самостоятельно и унеслась рассказывать, что вон там, где терраса под виноградом <...> живут такие страшные, пищат оглушительно.»

 

«Она такая была осведомленная обо всем. Говорит, например, что эталон красоты – это когда равные промежутки от лба до носа, от носа до подбородка. Учительница чуть не ополоумела, когда увидела девочек своего класса с линейками в руках – все что-то мерили на своих лицах. Некоторые даже плакали.»

 

«Мужчина – это такой вид, с которым нельзя говорить намеками. Он не поймет. Ему надо прямо, односложно и желательно командным голосом: Ко мне! Сидеть! Чинить! Встать! Вперед! Работать! Голос! Бежать! В магазин! Апорт!»

 

«Мне говорят: не вздумай туда идти. Там одни идиоты. Я сразу забеспокоилась. И поняла, что мне как раз туда! Именно туда. Потому что там, где для них совершенные идиоты, для меня – обожаемые, неповторимые, штучной выделки персонажи.»

 

«– О-о-о-о, – выдохнул от восхищения и страшно обрадовался дантист Марик, увидев непаханое поле деятельности в Тарасиковой улыбке. – Ага! Центральный резец слева отсутствует, боковой нижний справа отсутствует, подвывих клыка верхнего левого... Та-ак... Та-а-а-ак... Так! – деловито отряхиваясь, вставая и потирая руки, продолжил он, вытягивая из элегантной золоченой визитницы свою карточку. – Завтра, в двенадцать, у меня в кабинете.»

 

«Всматривайся не всматривайся, а жена вон близко, плещется в ванне, ластами бьет. А всплески крупные, увесистые, громкие, тревожные, будто «Титаник» купается.»

 

«Ваня все доказывал, что они все неправильно делают, не в ту сторону летят и что у него в организме есть потомственный ген, который отвечает за правильные решения. Этот ген сейчас ноет. А Маня в ответ твердила, что Ванины гены, пропитанные спиртными напитками, уже давно ни за что не отвечают. И что теперь она, Маня, – его единственный ответственный ген.»

 

«Хотела написать другое слово вместо слова «идиоты», а компьютер сказал, что синонима слову «идиоты» нету. Идиоты – они же идиоты и есть.»

 

«Путешествие на воздушном шаре расширяет и продлевает твою жизнь и дает тебе силы любить, понимать, терпеть, прощать. Всех.»

 

«...на витрине изысканная серебром на красном табличка гласила: «В нашем магазине год вежливости». Правда, год был не указан, поэтому я сделала вывод, что последние секунды года вежливости истекли как раз именно в тот момент, когда я копалась в своем бумажнике.»

 

«Давность для меня ничего не значит. Каждый человек, как далеко по временному мосту я от него ни ушла, все равно живой. Поэтому я не очень понимаю шутки про давно ушедших людей – про Джордано Бруно, например. Когда я читаю о его последних ужасных минутах на Кампо деи Фьори, я плачу. Он ведь для меня лично так много сделал. Для меня, для моих детей. И для Андрюши, моего внука. Когда доказывал, что не только Земля, но и Солнце вертится вокруг своей оси и что планет вокруг Солнца гораздо больше, чем тогда знали. И даже что Солнечная система не единственная. И что мы не одни в звездном мире. Он был один на один со своей правдой.»

 

«...мои персонажи – герои, авантюристы и рыцари, правдоискатели и мошенники, пираты и викинги, мушкетеры и гондольеры, красавицы и чудовища, обожаемые мной участники большого представления под названием «Дорога» или, бери выше, «Жизнь», это уж как читателю понравится, – они уже сидят, смотрят на часы и нетерпеливо ждут, когда я тоже усядусь на свое место и очередной мой автобус покатит по дорогам навстречу приключениям.»

 

«Таксист, который меня вез (он назывался в моей телефонной книжке «такси-худой-Сережа»), – угостил меня по дороге кофе, рассказал о себе, о своих детях, сыночке и близнецах-дочках, о красавице-жене и ангеле-теще, каких не бывает в мире, о том, как собирал подписи за новую школу, о встрече с Кличко, какой он (старший, Виталий, который мэр Киева) был огромный, что таких пиджаков, наверное, и не бывает. Что пиджак Кличко легко можно на эту вот «Мазду» надеть, застегнуть на пуговицы и машина может в нем зимовать. Хоть и под снегом. Та легко!»

 

«Хорошо, что он родился мальчиком. Мальчикам в таких случаях все-таки легче. Если бы Клепат родился девочкой, она была бы коротенькой, толстой, лысоватой, с длинными ступнями в больших башмаках, с оттопыренными ушами и усатая.»

 

«Ах, если бы я была мультипликатором, я нарисовала бы мультик про мои блокноты. Как они разворачивают свои страницы по ночам, – и там вырастают города, по улицам ходят люди, встречают других людей, смеются, помогают, любят, радуются, собираются вместе где-нибудь на большой площади (в моем блокноте это точно есть, где-то на развороте) и слушают живую музыку: оркестр – в одном блокноте духовой сводный всех пожарных команд, в другом – симфонический, приглашенный откуда-то из Рима... нет, из Амстердама. В моих блокнотах очень-очень много музыки. И люди подпевают, танцуют. Плачут и смеются под музыку...»

 

«Профессор В. сказал, уходя, что воду из-под крана можно пить. Да. Я поняла, что можно. Она была такая хлорированная, что ею можно было хлорировать другую воду. И еще что-нибудь чистить. И отбеливать белое. Но пить – нельзя было. Хотя и можно.»

 

«Вот какой профессор В. Он установил с помощью махрового полотенца границу между собой и летучими мышами, договорясь таким образом с ними о ненарушении личного пространства. Они не лезут спать к нему в спальню, а он не лезет к ним на чердак висеть на перекладине вниз головой.»

[Работа чиновников] «...это такая работа, как мне кажется, которую выдерживает лишь самый бездушный, самый примитивный и самый необразованный человек. По крайней мере, у нас. Они одни и те же. Руководство меняют, а мелкие – забьются, как тараканы, в щели,– не вытащишь их оттуда. Поприклеивались к своим креслам, забыли для чего там сидят. Или, как блохи: прыгают с одного места на другое. С одной сомнительной должности на другую. Я всегда напрягаюсь, когда мне приходится идти в присутственное место. Боюсь нарваться на грубое слово. Идешь и думаешь, что вот тебя воспитывали мама с папой, что у тебя была няня, что скатерть хрустящую мама стелет на стол и салфетки раскладывает, что живешь ты в своем мире. Где книги, музыка, где разговоры интересные, где папа учит правильно ходить, а мама – говорить. И тебя тщательно причесывают каждое утро. И ты думаешь, что так будет всегда. И вот ты приходишь в какую-нибудь канцелярию – и мир переворачивается... Ну ничего, человек привыкает ко всему. Иногда, выходя из кабинета, думаешь, как когда-то Ильф писал, что сейчас он или она закроет дверь изнутри, спустит с потолка трапецию, зацепится за нее хвостом и будет качаться. <...> А ведь доброе отношение к людям – это очень легко. Это не вопрос ума или глупости. Вот честно. Это вопрос личных приоритетов. Надо сесть и серьезно договориться с самим собой. А потом контролировать себя. Но, увы! Барство, а с ним и хамство чиновника в моей стране пока неискоренимо.»

 

«...лучше в окно выгляни, посмотри, как студенты одеты. Если в шлепанцах, в шортах,– значит, весна. Если в шлепанцах, в шортах, но шея замотана шарфом,– значит, зима.»

 

«Белки в Гриннелле уверены, что город принадлежит им. И все в этом городе принадлежит им. И студенты, которые валяются на лужайках с книжками или с планшетами, тоже принадлежат им. И то, что студенты едят, по праву принадлежит им. Поэтому можно подбежать, засунуть лапу в пакет, взять оттуда что-то вкусное и привлекательное и убежать. Неторопливо. Потому что белок в городе трогать нельзя.»

 

«И паук с криком: урраа! – унес все свои восемь ног в известном только ему направлении.»

 

«На рисепшен приюта нас встретили три кота. Старожилы. Они валялись на диване, подмяв под себя яркие подушки. Лениво оглядев нас, они перевернулись на спину, подставляя животы: – Чеши давай, гладь. Раз пришла. Это входной билет. Иначе дальше не пройдешь. И правда. Они спрыгивают, вьются у ног и дальше не пропускают. Один становится на задние лапы и тянет передние вверх: возьми меня на руки. Как человеческий ребенок. Пришлось взять, гладить, обнимать.»

 

 

Написать вебмастеру

© Марианна Гончарова

build 03 (20200519)